Искусство в это время стало абсолютно нормативным. Было известно, что всё уже состоялось. Искусство, можно сказать, отделилось от тех, кто его производил, и, как целое, не подлежало новым толкованиям, трактовке, ревизии. Оно уже есть, и тебе, вступающему в него, надо только изучить его и пытаться добавить туда ту же воду из того же источника.

Может быть, это всё и правильно, - могла появиться ужасная мысль – но мне почему-то не хочется этого делать. Разумеется, такой ученик сразу рисковал получить ярлык “бездари”. Было ясно, что ему просто лень пройти весь путь до мастерства, он хочет избежать серьёзного труда. Но дело в том, что такие обвинения относились вообще к символическому или “западному” искусству, и ученик много раз их слышал. Например, у нас в школе были запрещены имена Врубеля и Борисова-Мусатова как презренных формалистов. На 1 курсе института мы не могли произнести слово “импрессионизм” иначе, как с добавлением “мазилы и пачкуны”. Было известно, что такой “артист”, как Клод Моне, делал синие тени, хотя было точно очевидно, что тени – чёрные или тёмно-коричневые. О другой бездарности - Модильяни – мы узнали к концу учёбы: он рисовал блинообразные рожи и угловатые носы. Ещё был такой страшный зверь, как Пикассо, который вообще способен был уродовать человеческие формы и нарисовать четыре глаза. Мы знали, что такими подлецами и недоучками было заполнено искусство не только 20-го, но и конец 19-века. Мы, таким образом, оказались единственными на острове среди обломков, в которых тонули вокруг. Это и было наше мирочувствие, так нам читались лекции. Только мы являемся единственными наследниками великого наследия: Рембрандт, Рафаэль, Леонардо почти в слезах смотрят на нас из прошлого с мольбой и думают: счастье, что есть эти люди, продолжают наше дело...