Как и в прошлом году, абсолютным рекордсменом фестиваля России “Зодчество - 98” оказался Михаил Филиппов. Он не только получил Гран-при за Еврейский музыкальный театр (разделив его с Андреем Боковым за здание компании “Самсунг” в Гнездниковском переулке), но и шесть других престижных наград. Завоевав массу призов Союза архитекторов, наград Союза дизайнеров, Академии архитетуры и т.д. во второй раз подряд, Михаил Филиппов, тем не менее, вызвал удивление у ряда журналистов. Сам победитель, наоборот, интерес к своему творчеству считает естественным, а вот что его поражает, так это неоправданное внимание к модернизму государственных и общественных институций.

- Меня всегда удивляло, почему отделы культуры газет либерального, даже праволиберального толка обожают искусство левого эксперимента, всякий мусор, отходы и эпатажные хепенинги...

Для представителей либеральной прессы не совсем понятно: почему архитектора Филиппова “все премируют и премируют”, несмотря на то, что его идея - продолжение классики, по их мнению, маргинальна.

-Классика не может быть маргинальна. Она всегда центральна. Может быть, она сегодня не в моде, но с точки зрения тысячелетней традиции это “сегодня” не особенно заметно. “Маргинальность” моей позиции, если принимать этот термин, заключается в том, что я хочу вернуть классике смысл “большого искусства”. Цель моих работ не в том, чтобы это было похоже на старину. Я хочу достичь того же художественного качества, которое было. Колонну не надо приставлять к зданию из идеологических соображений, их всё равно никто, кроме критиков, в колонне не прочитает. Единственный смысл обращения к ордеру в том, что это красиво. Я хочу, чтобы сама категория красоты вновь была возвращена от потребителя к “большому искусству”. Это совершенно реальная задача. Я пытаюсь её реализовать, и интересно, что сама попытка порождает признание. На том же “Зодчестве”, но и не только. Конечно, приятно, что меня два годы подряд называют лучшим в России, а до того я вообще-то выйграл пять международных конкурсов. Но дело совершенно не в этом. То, что на ту же лужковскую колонну есть спрос - это примечательно. Есть заказ на красоту, просто мастера не умеют этого делать. Так долго не может продолжаться - культура должна на это отвечать.Мне кажется, сегодняшнее время - это нечто переходное, вроде проторенессанса. Переходный этап.

-А вы знаете, что было между проторенессансом и Высоким Возрождением? Великая Чума.

Об архитектурном цехе

Вообще, народ здесь живой и талантливый, умеющий, хотя и непрофессионально, писать акварели и стихи. петь хором и философствовать. Можно даже заняться архитектурой – хотя бы для разнообразия, из оригинальности и невостребованности собственных талантов. При всей обидности ситуации следует заметить, что самому поверхностному композитору надо иметь даже в нашем веке как минимум слух и элементарное образование в смысле владения традиционными законами гармонии. Архитекторам же, как и художникам, это вовсе необязательно. Один мой приятель после неудачных попыток стать кинозвездой и рок-музыкантом без труда стал дорогостоящим левым художником.

Протереть же глаза и попытаться освоить древнюю игру несущих и несомых частей, поменять привычные профессиональные навыки оказывается непосильной задачей. Возможно, требуются настоятельные сигналы из Лондона – относительно того, что процесс возрождения классики пошёл. Уверившись в её успехе на Западе, можно будет начинать смело перерисовывать их дидактические и пока что грубоватые веши из журналов.

Почему-то невероятно трудно подняться самостоятельно. Как поднимаются из современных Афин, этой обширной свалки бетонных этажерок, по крутой дороге на скалу Акрополя. Трудно, очевидно, потому что, оказавшись в этой бессмертной семье, надо снова начинать борьбу. Но не с обывателями, заказчиками, строителями, а с собственной маленькой самолюбивой индивидуальностью, с её невежеством и ленью, с глубоким внутренним униформизмом. Борьбу за освобождение из клетки формотворчества сосредоточенного личностного “я”.

О потребителях

Общество на всех его социальных и культурных уровнях не видит в современной архитектуре искусства.

Конъюктура на рынке недвижимости, в сфере туризма и отдыха недвусмысленно свидетельствует о том, что население определённо предпочитает “дореволюционный” вкус в архитектуре. Да что там народ – весь прогрессивный “high taste” в Англии, в особенности крайне левый, предпочитает жить в грегорианских особняках и бороться за “пролетарских дух”, греясь у мраморных каминов.

Население относится к окружающей архитектуре с покорной неприязнью или вслед за принцем Уэльским открыто осуждает её. Однако, обвинять архитекторов, искать здесь заговор дураков или злодеев общество не имеет права, как и автор этих заметок не имеет права на язвительность.

Другая важнейшая примета “современного” – тотальная массовизация. Остановлюсь лишь на одном из её следствий, а именно – всепожирающем стремлении к постоянной смене окружающих жизнь вещей – автомобилей, магнитофонов, компьютеров и прочих виброэректоров. Понятие престижности выдвигается на первый план.

Получив, наконец, возможность строить на сопоставимом со всем миром уровне, российские архитекторы ощущают себя в открытом поле, не имея перед глазами ни одной школы, ни живого авторитета. В этих условиях возможен и уже ощутим порыв к некой отправной стилевой точке, расположенной в драматической истории русской архитектуры. Это можно было бы назвать поиском национального стиля.

В то же время новая русская буржуазия обнаруживает себя как клас, определяющий архитектуру, и сталкивается на мировой арене и в собственной истории с вековыми традициями сословий, вкладывавших свои средства в строительство. Подобно нынешним архитекторам, она испытывает естественный комплекс неполноценности.

Точку опоры новый класс будет искать в национальном своеобразии, то есть в истории. В стране. где архитектурной столицей остаётся Петербург, обладающий, быть может, самой изысканной в мире культурой строительства, не может существовать уродливая мешанина из карикатурных карнизов, колонн, сплошного зеркального остекления и мансард-гробов.

Испытывая чувство благодарности за огромный отрицательный опыт, придётся отбросить “современное” как несоответствующее понятию архитектуры и взглянуть в домодернистское прошлое. Те несколько слов, которые я хочу сказать, не претендуют на роль тезисов или выводов из серьёзного анализа. Не являются они и провокацией для задорной полемики. Я прошу разрешения поделиться личными заметками на полях истории архитектуры, имеющими значение для интимной творческой кухни, поиска приёмов, удовлетворяющих вкус. А он догматичен, и не может исходить из демократического экуменизма в отношении всего, что освящено веками. В этом демократизме есть свой догматизм, основанный на принципиальном равнодушие “современного” к истории.

Пётр, физически уничтожив Московское зодчество, прорубил окно на задворки Европы. Следующая эпоха породила массу забавных, а иногда великих вещей, обязанных варварскому, пышному гению Растрелли. Русское барокко играло существенную роль в стилевой лаборатории “Мира искусства”, но было пережито без больших последствий как некий наивный маскарад, в котором нет ни интеллектуальной, ни духовной глубины.

Резкий перелом наступил в эпоху Екатерины. Россия начинает дышать одним воздухом с Парижем, художественной столицей Европы, а с приездом Кваренги обретает, может быть, самую продуктивную в Европе архитектурную школу, призванную воплотить её лучшие художественные идеи. Кваренги принёс с берегов Адриатики самый дух Палладио, который в Европе – например, в Англии – распространяется скорее как универсальный метод типового строительства.

Палладио завершает созданием данного метода итальянский Ренессанс, но как художник он неотделим от Венеции, её уникальной художественной и градостроительной судьбы. Возможно, он так глубоко воспринимается Россией потому, что Венеция – традиционная византийская мечта в эпоху строительства как Кремля, так и Петербурга. Набережная на Джудекке с могучим портиком Палладио перед нескончаемой гладью лагуны – ближайшая родственница набережным Невы и Фонтанки. Русская культура любит рождаться и умирать в Венеции.

Виньола приходит в Россию через Париж, в котором остаётся главным образом в увражном качестве и претерпевает многотысячные повторения в лице одинаковых карнизов, колонн и балконов, в то время как Петербург являет грандиозный парад несмешивающихся индивидуальностей, с личными вложениями в каноническую систему.

Однако, истории было угодно, чтобы эта патетическая эпоха была основательно забыта в последующие полстолетия. Россия, как и вся Европа увлеклась дряблыми телесами эклектики и постепенно оказывается в тупике. Поиск выхода из него повсюду приводит к формам национального романтизма, перерастающего в модерн. Изредка романтизм принимает классическую оболочку и безнадёжно себя дискредитирует. Глядя на памятник Виктору Эммануилу, любой честный человек станет функционалистом.

В России модерна почти не было: едва вылупившись из талашкинских экспериментов и финского романтизма, он уходит в русло неоклассики. В чистом виде модерн представляет собой московский второстепенный эпизод, значение которого раздуто в 1960-1970-е годы, когда историю русской архитектуры втискивали в систему Гидиона.

Удивительное продолжение неоклассики в форме так называемой сталинской архитектуры никем ещё серьёзно не осмыслялось. Культура этого периода, связанного с величайшей трагедией, имеет ещё множество живых свидетелей. Обсуждать её с профессиональным спокойствием пока некорректно. Однако, городская среда Москвы состоит из зданий именно этой эпохи, любить Москву – значит любить сталинскую архитектуру и профессионально, а не эмоционально изучать её как пример последнего в мире осмысления классики.

Специфика архитектуры 1930-1950-х годов заключается в том, что между неоклассицизмом сталинским и серебряного века лежит эпоха конструктивизма. Последний – наряду с иконами и древнерусским стилем – оказывается ходким валютным товаром, так как является эпосом интернационального модернизма. Феномен конструктивизма обладает какой-то фанатической энергией, до сих пор сообщая волнение своим сторонникам и стилизаторам. Синкретический атеизм придаёт его странным памятникам парадоксальное (со знаком минус) сходство с древнерусскими. Возведение башни Татлина было бы эстетически тождественным возрождению собора Христа Спасителя. В любом случае, конструктивизм всецело “современен”, и плодом его пророчества является бескрайняя тоска жилых районов 1960-1980-х годов, - это и есть его реальная жизненная среда.

Общество, если это слово применимо к 1930-м годам, разворачивается к классическому наследию, причём, без видимого партийного давления. Неуклюжий, несмотря на виртуозные детали, дом Жолтовского на Моховой вызывает бурные аплодисменты, а самое утончённое произведение конструктивизма – Дом Центросоюза, законченный одновременно, - попросту не замечают. Новый классицизм советской эпохи формируют мастера серебряного века, но беда заключается в том, что каноническое в их работах уже густо перемешено с современным, создавая отравленный коктейль из принципиально несоединимых компонентов. То же происходит со всей культурой. В литературе тоталитарное мифотворчество одевается чеховским психологизмом, а в живописи покрывается романтическим письмом передвижников. Именно эта смесь сообщает произведениям сталинской эпохи утомительную жизнерадостность и удушающую жёсткость.

Утраченная на протяжении веков легкость и раскованность ордерной системы, помпейская чистота и нарядность, свежесть раннего Ренессанса были в центре пристального внимания лучших мастеров этого периода. Архитектурный цех формировал образ строителя-художника с обязательным мастерским владением смежными изобразительными искусствами. Эта эпоха, возможно, подготовила фундамент для некой грядущей архитектуры.