А.Р. Небольсин
ВОЗВРАЩЕНИЕ К КЛАССИЦИЗМУ
(Из “Московских дневников”)
Материалы этих размышлений
были использованы автором
в Лондоне 19 мая 1996 года
на презентации лекции о Москве
в Архитектурном институте
принца Уэльского.
Посвящаю в надежде успеха
общего дела городу, жителям Москвы,
в частности Общественному совету
по градостроительству.
Введение
Тема эта, легче всего применимая к архитектуре, охватывает не только искусство, но многие жизненно важные для конца ХХ века проблемы. Широко говоря, классицизм можно определить как великую традицию греко-римской христианской цивилизации.
Афины и Иерусалим. Часто, как Лев Шестов, говорят о конфликтах. В Москве ревнители церковности снимают образа Платона и Аристотеля с иконостаса в Останкино. Многим выражения “классическое - христианское” кажутся условными, взаимоисключающими.
Соединяет их определение Николая Кузанского - “докта игнорантия” (“ученое незнание”). Оно и лежит в основе итальянского Возрождения; ученость гуманистов и возвращение к греко-римским началам глубоко связаны со светлым христианским смирением, простотой и молчанием - в движении Святого Духа и апофатического богословия, одинаково проходившем в Византии, России (исихазм, Рублев, св. Сергий) и на Западе (фламандские братства, Ван Эйк, Мазаччо). Короче говоря: смиренномудрие, “светлость”, изумление.
В ХХ веке эти идеи Кузанского импонировали Бердяеву, а также Т.С. Элиоту. Их переняла и Симона Вейль, сопоставив Евангелие и “Илиаду”.
Рассмотрим теперь два подхода к классичности: один - широко употребляемый, другой - более редкий, но оба они - проявления Возрождения XV века и, конечно, переплетаются.
1. Эллинское видение красоты: соразмерность и сообразность, цельность, гармония, ясность и т.д..
2. Христианское смирение, скромность, умеренность, лаконизм, “светлость”...
Остаются в стороне фаустовские энергии и напряженность этих веков, стихией которых классицизм стремится овладеть... После классицизма приходят эпохи романтизма, эклектики, бесстилия XIX - XX столетий.
В соответствии с нашим определением из мировой литературы “выпадают” Гете (слишком готичен), Камоэнс (слишком пассионарен). Самыми “чистыми” примерами классики, пожалуй, остаются: на Западе - Аквинат, в России - Пушкин, в Америке - может быть, Генри Джеймс, в Англии - Джейн Остин.
Но бывает, что другие стили (или силы) могут (или смогут) уместиться в классическую схему, как-то прижиться в ней.
1. Примитив как преддверие будущих стилей (греческие архаические курои, запотеки, инка, древнеегипетское искусство, романский стиль).
2. Византия и готика: юг и север (см. далее).
3. Романтизм, использовавший неоклассицизм (Пиранези и Пестум).
4. Бессилие, или модернизм, после 1830-х годов использовавший элементы (точнее “обломки”) классицизма: бель эпок, арт деко, “Аполлон” Пикассо-Стравинского-Кокто, диктаторская мода - от авторитаристов до Ф.Д. Рузвельта. Стремление к классике никак не увядает!
Относительно пережитков классицизма. Интересно, что есть памятники, в которых ощущается подлинное величие: например, неосуществленный собор Латченса в Ливерпуле, базилика Муссолини и Пия XII в Е. У. Р., замечательная базилика Брюсселя или восстановленный храм Христа Спасителя.
***
Как строить в будущем? Потрясающие достижения готических соборов, пышность позднего Возрождения, маньеризма, барокко и рококо одинаково стоят вне возможностей 1990-х годов. Разрушительные процессы тянутся примерно с 1830-х годов (если не раньше). Духовная буржуазность давно погасила чувство изящного, высокого ремесла и благоговения.
Автор этих строк - очевидец недавнего полного исчезновения народного деревенского строительства в Португалии. Говорю о творчестве saloio.
Теперь ни один крестьянин не способен построить стену или дом по древней безошибочной и прекрасной традиции - сооружения, вызывавшие ассоциации с домиками на картинах Сезанна. Белая окраска, иногда с голубыми обрамлениями, была заменена разноцветной дешевизной зеленого и лилового, а одноэтажные - вписывающиеся в ландшафт домики - трехэтажными сооружениями с изразцами ванной комнаты. Аналогичные достижения и в России - “высокопарные” кирпичные дачи, пользующиеся большим спросом у “новых русских”, тогда как дерево, уже по самой природе материала, просто не может превратиться в столь предельное уродство и всегда хранит свою органичность.
Ввиду масштабов и темпов развития безвкусицы единственный выход для архитекторов, реставраторов и т.д. - в разработках планов предельной простоты. Но к этому мы еще вернемся в заключении.
Судьбы классицизма
Стремление к классике, которая поистине катастрофично перестала доминировать после 1830-х годов, тем не менее (хотя бы в какой-то мере), никогда не прекращалось. Оно продолжало жить, например, в Шотландии (“Грек” Томпсона). В начале ХХ века это стремление возродилось в Англии, средней Европе и России, где одинаково появляется культ усадеб, великодержавного ампира (см. историков искусства А.Е. Ричардсона, Дж. Скотта, А. Бенуа, И. Грабаря, В. Лукомского, Н. Певзнера).
Интересно просмотреть судьбу этой тенденции в литературе. Я уже писал об определениях Элиота и Юма. Можно сказать, что они создали новый неоклассицизм под влиянием Морасса, Л. Доде, Мистраля... Аналогично действовали М. Хайдеггер, С. Георге, Г. Гофмансталь, Айседора Дункан.
В России появились эллинисты Анненский, Зелинский, а затем акмеисты, с их “прекрасной ясностью”.
С этой точки зрения интересен опыт Мандельштама. Хотя чистым и высоким классиком его назвать нельзя. “Сестры тяжесть и нежность”? Это вокруг да около. Лучше - определение классицизма Дж. Керуака: “порядок и нежность”. У Мандельштама есть дивные фрагменты, строки, глубокие афоризмы. Но и много провалов. Нет единого ансамбля. Почему “черный бархат советской ночи”? Почему “бархат”? Это какой-то мазохизм. Почему в стихах о Венеции говорится о “смерти праздничной”? В стихотворении “Нотр-Дам”:
Из тяжести недоброй
Я вновь прекрасное создам.
Почему тяжесть “недобрая”? Поэт находит ее в дивном известняке “иль де франс”, пронизанном золотым светом, но ко времени Мандельштама покрывшемся патиной? Правда, Де Голль буквально “ободрал” этот камень в 1960-е годы, когда он “вымыл” Париж, как выразился другой поэт, Ю.П. Иваск. Я уже писал о разрушительном обновлении зданий, парикмахерстве храма Инвалидов.
Но, избрав Нотр-Дам и возвращая нас к архитектуре, Мандельштам все-таки не ошибся. Собор - действительно высшая инстанция классики в готике. Несмотря на старания Виолле ле Дюка, остаются симметрия и пропорции фасада, и недавно найденные скульптуры королей с лицами Фемистокла или Перикла, и героический обнаженный Адам, в фигуре которого сочетаются и округленность, и угловатость, и совершенство, и жизненное напряжение...
В книге “Heavenly Mansions” Джон Суммерсон писал о константе греко-римской архитектуры - обиталищах богов. Именно эту константу, стихийно преумножив, в качестве основного принципа своих построек избрала готика. Эдикулизм вносит прочность туда, где в ином случае усматривается беспокойство богочеловеческих энергий.
Здесь уместно вспомнить о классицизме Византии, так как это имеет определяющее значение для развития русской архитектуры. Об этом писали, в частности, Кондаков и Айналов (см.: Эллинистические основы византийского искусства. СПб., 1900).
Конечно, библейские и евангельские основы не отсутствуют: скиния Моисея и кущи, которые захотел построить Святой Петр, чтобы задержать Свет Преображения.
И воображаемые сооружения апостола Петра, вместилища невместимого, и круглые бани императоров, и Пантеон значительно повлияли на круглый, светом облитый храм Святой Софии (“баню паки бытия”), своего рода толос (так в эгейской культуре и античном мире называли круглокупольные храмы-скинии или павильоны, обрамленные колоннадой). Форма греческого креста и восьмерика вписывается в круг толоса, который также поражает возникающим здесь ощущением сквозного пространства. Одна из редких башен - “храм ветров” в Афинах - тоже толос (как и формировавшийся из Софии пятикупольный храм с его преумножением окон).
Принято говорить о восточных (армянских, сирийских) влияниях, как и об исчезновении культовой скульптуры в эпоху иконоборчества. Но скорее влияние шло в направлении “наоборот”, распространялось от эллинизма к Востоку (в период после Александра Македонского) и от Византии к исламу. Но происхождение купольных перекрытий все еще не ясно. Что предшествовало Пантеону?
Сквозной толос (баптистерий, мартирионов) перешел в Россию - насколько позволяли техника и климат. Но его апогей наступил уже в послепетровскую эпоху, когда повсюду расплодились уединенные садово-парковые “храмы любви и дружбы”, открытые воздушные сооружения (Павловск, Торжок). Неожиданно они “окрестились” (к примеру, церковь Св. Филиппа, митрополита Московского, исполненная по проекту Баженов, надвратный храм-башня Борисоглебского монастыря в Торжке). Потом они увенчали пожарные каланчи XIX века.
Любопытно, что готика, как это видно в ландшафтах отца пейзажа Ван Эйка, освоила толос на своих колокольнях. Позднее, не без ее влияния, вытянулся римский барочный купол Брунеллески и Микеланджело. Достаточно вспомнить о лондонском соборе Святого Павла, парижском соборе Святой Женевьевы, Потсдамском соборе Святого Николая, наконец, петербургском Исаакиевском соборе. Все окружены или венчаны толосом.
И всюду остается ощущение сквозного пространства, открытости дуновению ветров, свету, зелени природы, ландшафтным или морским далям. Если на уровне барабанов свет входит и выходит, то на золоченых поверхностях купола он исходит, а на голубых или свинцовых куполах - оборачивается небом...
***
Концепция ландшафта процветала в античной живописи, но потом исчезла, чтобы вдруг снова появиться на картинах Ван Эйка (1430-е годы) во всей своей естественной полноте света, атмосферы, ауры, воздуха, туманов, закатов, как некое открытие, связанное с почитанием Троицы и Святого Духа (Пятидесятницы). Так она развивалась во Фландрии, Италии, Голландии в связи с христианским Возрождением и философией Кузанского, о чем я писал в начале очерка.
Как некое новообретение рая, вновь совершенствовалось садово-парковое искусство. Но до XVIII века природный ландшафт выстраивался по фону, по горизонту. В самом саду преобладал принцип виноградника, вертограда, с его оградой, вплоть до партеров и цветников Ле Нотра (тип восточного парадиза). Стремление к бесконечности уводило аллеями в даль, простиравшуюся где-то за горизонтом, за лесами, как на заднем плане того же Ван Эйка, Клода Лоррена и др.
Но, начиная с XVIII века, английские помещики и архитекторы заполняли этим стремлением и любимыми ландшафтами буквально все пространство. Ландшафт “вошел в сад”, а к концу века “вошел в дом”, смешавшись с архитектурой, как некая Пятидесятница. Расширение окон способствовало проникновению как бы внезапно ворвавшегося света (что показано в недавней книге об интерьерах русской живописи). Архитектура стала своего рода обрамлением света - и в усадьбах, и в интерьерах особняков, мастерских, студенческих келий - “близ вод, сиявших в тишине”... Гладь прудов, рек (Волги), озер дублирует небесный свет, когда голубизна переходит в нежно-белое, как на одеяниях ангелов Андрея Рублева.
Развитие культурного ландшафта, культуры ландшафта, смягчило исчезновение архитектурного стиля - неоднократно упомянутую в этом очерке незавершенную трагедию 1830-х годов и нашей современности.
Учитывая эту всеобщую катастрофу, мы вспоминаем о стойкости некоторых классических тенденций. Но главное исцеление происходит от рук природы.
Архитектура “укрылась” в ландшафте, и не только потому, что потонула в зелени, но и с помощью особых живописных приемов (коттеджи, деревянные домики, черепица, многочисленные балкончики и башенки), словно соперничая с деревьями и кустами. Собственно города стали восприниматься как города-сады (Хэмпстед). Этот спасительный процесс может определить и будущий ход событий, так как рост экологической обеспокоенности и заботы об озеленении окружающей среды необратим.
Кстати, сегодняшняя тенденция вырубки московских деревьев и “чистки” двориков крайне опасна. В Нью-Йорке, городе - каменном мешке, кажется, спохватился городской совет...
Без любви к ландшафту, без понимания и использования его мегаполисы, расползшиеся большие города, обречены.
Об одной характеристике классицизма нужно сказать особо. Я отклонил в качестве предмета для обсуждения довольно фривольную фигуру акмеиста Михаила Кузмина, которую Ю.П. Иваск, впрочем, связывает с рококо.
Но легкость рококо - это завершение барокко, это плод великой цивилизации. Шалость его - интермеццо. Так же и с классицизмом, эротами ампира.
Ось классицизма - героичность, основательность, мужественность. Женская нежность, легкость, но и глубинность - это дар природы, садов, цветов, листвы, однако в классицизме это вдохновение держится на силе и монументальности духа. По древнему учению, земля женственна (тварная София), а дух мужествен: Spiritys, Geist - парадокс “духовной” твердыни.
Многие связывают падение архитектуры и культуры с разложением мужественного отцовского начала: К. Пэтмор, Брукс Адамс, Т.С. Элиот, Д.Х. Лоуренс, У.Б. Йитс, З. Фрейд, Д. Эвола.
Феминизм - глубокая болезнь многих женщин и даже мужчин (трагедия Амфортаса).
Он уживается с бесстилием и уродством модернизма (“Барышни Авиньона”) и профанацией человеческой натуры. Феминизм далек от романтического культа вечной женственности, который в свою очередь развивал рыцарскую доблесть и мужественность.
Кроме того, феминизм может вызвать обратную реакцию испуга, то есть грубо-псевдо-мужественности, махизма: отсюда гангстеризм, мафия, терроризм, пьянство, тоталитаризм. Здесь и уродство новостроек гигантизма, и големская тяжесть сталинского “барокко” и других диктаторских затей, и загрязнение планеты.
Повторяю, здесь даже не преувеличенная мужественность и не настоящая компенсация, а какая-то роботообразная безликость и грубость, страшная месть недоросля, прячущегося от технологий и застывшего в некоем транзитном состоянии (которое понятно, только будучи кратковременным). Иваск приводит в пример Маяковского - беспризорного фантазера, для которого не существовало никаких авторитетов - отца, руководителя, учителя, священника, монарха, наконец Отца Небесного. Маяковский убил себя. Многие, значительно более слабые, убивали других.
Но с античных времен классицизм олицетворял собой мужественный, отцовский авторитет и культ - героизма, дорического начала, спартанства, аристократизма, ауру рощ академий, спортивных игр и наконец достижений Александра Македонского и его преемников - кесарей и стоиков.
Конечно, это отразилось на искусстве, и в том числе на архитектуре, где самым непосредственным образом имеется в виду, что человек - мера вещей, мера даже физически (Леонардо).
Вышеупомянутый американский философ Брукс Адамс видит апогей античности и средневековья в культе военного и художника, а разложение, происходившее в XIX веке, связывает с утратой идеала мужественности и служения, в утверждении апофеоза финансистов и хищнического капитала (Закон цивилизации и разложения. Н.-Й., 1896).
***
Неоклассицизм XVIII века - результат открытий 1750-х годов: Пестума, афинского “строгого стиля”, Акрополя, римских камней, увиденных глазами Пиранези, римских инженерных сооружений, водопроводов, клоак, подземелий, стадионов. Итог этих процессов нагляднее всего виден в Петербурге, Берлине и регентском Лондоне, меньше - в наполеоновском Париже.
Здесь нужно сказать о преждевременном исчезновении рококо после 1760 года. Конечно, широкая концепция классицизма включает и барокко, и рококо (см.: Дж. Скотт. Архитектура гуманизма), но тенденция сухого, академического, холодного и расщепляющего рационализма существовала уже с начала итальянского Возрождения и отчасти предопределила модернизм (Э. Кауфман). Классицизму будущего придется с этой тенденцией бороться, и здесь помогут чувство ландшафта и большая музыкальность.
Чудо рококо объяснимо его приближением к музыке. Интуиция Шпенглера остается непревзойденной. Чем ближе архитектура к классической музыке, тем более она прекрасна. Но слова Мандельштама о богине красоты -
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись, -
неправильны. Приобщиться стихии - это одно, а по-буддистски быть ею поглощенным, раствориться - дело другое. Приближение к огню - прометеизм - это не сгорание или разложение, как случается в импрессионизме Дебюсси и Равеля...
Достоинство неоклассицизма в том, что он проповедует мужской сепаратизм. Трагедию же 1760-х годов можно сформулировать так: он (неоклассицизм) слишком рано пришел на смену предыдущему стилю, сменив рококо, которое прекрасно вбирало в себя все основные характеристики классицизма (в том числе и присущую ему стихию готики) и было в полном расцвете именно в этот период - к моменту кончины Елизаветы Петровны. Безусловно, для рококо (периода царствования Людовика XV) характерны и салонность, и некоторая будуарность, но гораздо более присущи ему мощь и истинное величие, запечатлевшиеся в зданиях дворцов, церквей, монастырей, градостроительных ансамблей, как и подлинная мощь и terribilita Моцарта, его поистине шекспировский охват пространства и времени.
После 1760-х годов были попытки реставрации рококо: в Англии Георга IV (Уайатвилль), в Вене Франца-Иосифа, в Париже Ротшильдов, в Баварии Людвига II, в эпоху модерна. Но каждая такая попытка была обречена на салонное, фривольно-жеманное понимание этого великого стиля неисчерпаемой глубины.
Неоклассицизм отличается еще и удивительным качеством застройки рабочих и мещанских улиц. По европейским городам тянутся целые ряды домов, террас, где лишь голые стены, без всякого орнамента. Вся красота в распределении отверстий - окон и дверей. Только в этом. Тот же стоицизм - в инженерных сооружениях, складах, торговых рядах, фабриках и особенно мостах, которые дольше всего сохранили свое классическое благородство (Троицкий мост в Петербурге, Пенсильванский - в Нью-Йорке). Цепные висячие мосты - может быть, последние могикане архитектурно-инженерного героизма, но и их красота зиждется на поддержке водных и небесных стихий, то есть они “спасаются” заступничеством природы.
Обязательно нужно вернуть архитектуре, строительству их героичность, их арете (“благородство”), Virtu (непереводимое слово, обозначающее одновременно доброту, добротность и мужественность).
Заключение
Размышления по поводу исторической судьбы классицизма помогают определить его решающую роль в излечивании общества от болезни бесстилия, уродства и модернизма.
Именно классицизм, находящийся в указанной нами неразрывной связи с ландшафтом, открывает градостроительству путь к “устойчивому развитию” и разрешению проблем конца века.
Уже ясно, что модернизм изжил себя, набив всем и вся оскомину своим бесстилием, и только чисто коммерческие - мафиозные - интересы, проводимые с помощью средств массовой информации и бездарных политиканов, помогают ему удержаться у власти.
Я уже назвал несколько островков надежды на пути возвращения к неоклассицизму: Британский институт принца Чарльза, общества “Классическая Америка” и “На страже искусства”, Московский фонд спасения национального ландшафта, а также деятельность мэра столицы, да и самых разных “зеленых”, вплоть до Тверского комитета по спасению подснежников.
Вольно или невольно, но люди тянутся к классицизму, причем понимаемому в самом глубоком смысле этого слова.
Для строителя, архитектора, дизайнера этот путь весьма несложен: простые стены, оконные отверстия. Но он может быть и монументальным, героичным, однако без грубых гигантизмов Сталина, при сохранении чувства меры, скромности, христианского смирения и при условии близкого сосуществования с природой и даже подчинения ей. Все это, в том числе и озеленение, - необходимый шаг к очищению природного ландшафта, воспитанию в себе чувства ответственности перед Божиим творением, малыми братьями!
Ни в коем случае не должна исчезать традиция использования древесины. Но и не отказываясь от бетона и металла, можно добиться неплохих результатов, тонируя эти материалы. Как я писал в статье “О красках”, нужно воспитывать в себе понимание естественных природных цветов и радикально изменить краски цветного телевизора, дискотек, акриликов и т.п.
Нарушение гармоничности (“прав”) ландшафта приводит к катастрофическим последствиям, и если нельзя еще строго наказывать за это и требовать полной ликвидации сооруженного уродства, то можно хотя бы отчасти исправить положение, использовав посадки деревьев и кустарника (за счет нарушителя).
Исторически европейский и русский ландшафт лучше всего “уживается” с классикой, хотя может казаться, что простые геометрические формы - кубы, треугольники и глобусы - неестественны (ведь в природе нет прямых линий и углов). Но существуют природные, кровные, хвонические основы архитектуры греко-римских храмов, а кроме того, многовековое “сожительство” с садово-парковым искусством и культом живописного. Строгие прямые линии (подобно картинным рамам) контрастно выявляют пышность спиралей растительности, с условием не преломлять силуэт горизонта.
Возможны варианты: новорусский стиль, например, но он не так прост и доходчив, как классицизм. Нужна богатая традиция народного творчества и ремесла (да и то, как правило, использующие дерево).
Этот стиль несовместим с кирпичом, как, по нашему мнению, доказывают здания Исторического музея и ГУМа на Красной площади, напоминающие фабрики Манчестера. Лучше - Шамордино, и опять благодаря его внедрению в растянутость и прелесть местного пейзажа реки Серены.
Все же у классики и новорусского стиля есть одно решающее общее - человечность, антропоморфизм.
Части зданий соответствуют человеческой структуре, человеческой шкале. Есть окна (око), бровки, шейки, главки и т.д.
Человек - мера вещей, и не только духовно, но и физически, как доказывают учебники Витрувия и Палладио. Кстати, Сталин, стремясь к неоклассицизму, всячески их пропагандировал. В итоге - неплохие послевоенные реконструкции Смоленска, Воронежа - во вкусе ампира. Конечно, впечатляющи мощные посадки, аллеи деревьев, густая зелень, напоминающая об усадебных парках.
Классицизм антропоцентричен, и, как размышляет критик Кларк Мак-Лейн, более всего соответствует первозданной красоте образа и подобия Божия, раскрытой сотворением Первого Человека.
В зданиях военных училищ, прославляющих победы Суворова и Кутузова, русской армии конца XVIII - начала XIX века и позднее - времен Великой Отечественной войны, классицизм естествен.
Здесь стоит сказать о переосмыслении военной политики. Опасность ядерной войны сегодня не столь велика. Терроризм может и должна укрощать наемная военная полиция. Новое поле битвы - загрязненная планета. Армия должна спасать землю, природу. Флот должен спасать океаны. Необходима экологическая этика.
И здесь решающей становится роль Православия. Большинство городских и до сих пор заброшенных сельских церквей сооружены в силе классицизма. Нужно беречь их, удерживая роль этих церквей как доминанты пейзажа, интегральность силуэта, и не засорять окрестности уродливыми коммерческими или блочными застройками.
Без уважения к церковной культуре нет подлинной церковности, а есть потребительское “спасение души” и дешевая эсхатология (после нас - хоть потоп!).
Коммерческий эстаблишмент должен думать о долговременной, а не кратковременной выгоде (например, культурный туризм).
Помещик конца XVIII века сажает аллею, но только через двести лет туристы смогут наслаждаться мощными деревьями. Аналогичны и деяния многих монархов - Людовика XIV, Людвига II, Петра Великого, Елизаветы Петровны.
Но часто зелень довольно быстро разрастается, покрывая собой множество грехов человеческих. И требуется лишь невмешательство, воздержание со стороны потребителей.
***
Спасти прекрасные ландшафты и культуру страны еще возможно, но при условии возвращения к классическим - христианским - ценностям, которые и мистически, и практически продолжают питать человека.
Манифестации классицизма - в парадоксах Кузанского, в дивной эпохе Возрождения и открытий XIV - XV веков - новом восприятии Пресвятой Троицы и Святого Духа, тайнах света и апофатичности, в обретении новых стран (и нового рая), античных Рима с Элладой, в гуманизме и человечности, в новом реализме ландшафтов и перспективы, в полноте и сочетании классического и христианского. Манифестации классицизма настолько богаты, а простота его настолько непроста, что возвращение будет своего рода подвижничеством.
Но по прозрениям В. Вейдле и великих религиозных мыслителей, начиная с Достоевского и Н. Федорова, возрождение чудесного, во всяком случае в России, как раз и ожидается.